Теперь доктор и магистр оба стояли на четвереньках, опустив головы книзу и рассматривали залитую белым, неживым светом четырехугольную выемку размером в квадратный фут. От кольца остался только рыжий бублик ржавчины, но грубо высеченная в камне скоба была совершенно целой — да и что с ней могло сделаться за каких-нибудь триста лет?

— Подденем ломом? — выдохнул Фандорин.

— Нет, лучше попробуем руками, — тонким, не похожим на свой голосом ответил Максим Эдуардович. — Господи, неужели нашли?

Взялись за скобу вдвоем, потянули. Сначала плита сделала вид, что приросла насмерть и ни за что не покинет своего ложа, но со второго рывка жалобно скрипнула и пошла, пошла вверх. Она была еще менее тяжелой, чем верхняя.

Когда кладоискатели отложили ее в сторону, в полу открылась черная дыра, и оттуда в лицо Николасу дохнул запах Времени: обычно столь трудно уловимый, он был густым, вязким и дурманил много крепче, чем гашиш, которым будущий магистр баловался в студенческие годы, когда был легкомыслен и подвержен чужим влияниям.

Партнеры замерли над потайным люком, переглянулись. Вид у Болотникова был совершенно безумный — волосы растрепались, лоб в черных полосах, зрачки так и мечутся из стороны в сторону. Надо полагать, я выгляжу не лучше, подумал Фандорин. Еще бы, всего шаг остается до всемирной славы, сумасшедшего богатства и, что еще драгоценней, до разгадки тайны, возможно, самой неприступной и интригующей из всех, что известны истории.

— Ну, кто первый? — спросил Николас. — Сейчас, принесу лестницу, и решим. Только не светите без меня вниз, ладно?

Ступил на деревянный настил, поднимавшийся над люком фута на два, и зашарил узким, сфокусированным лучом по полу — где тут были остальные инструменты и свернутая веревочная лестница? А, вот. Кружок света выхватил из темноты рукоятку кирки, черную трубку домкрата и чуть в стороне еще что-то странное — белое и полукруглое. Кажется, спортивный туфель. Нет, черный кед с резиновым ободом и белой шнуровкой. Должно быть, из той кучи мусора, которую они с архивистом перекидали лопатами.

Фандорин повернул фокатор, чтобы круг света стал менее интенсивным, но зато более широким.

Из темноты с бесшумной стремительностью ночного кошмара выросла фигура: сначала ноги, потом клетчатая рубашка, белое лицо, забликовавшее стеклами очков, светлая косая челка на лбу.

Увидев перед собой убиенного Шурика, магистр испытал даже не страх, а сокрушительное, горчайшее разочарование. Так он и знал! Все это сон, обыкновенный сон: потайная дверца в полу, аромат застоявшегося Времени. Сейчас зазвенит будильник, надо будет вставать, чистить зубы и делать зарядку.

В руке у  приснившегося киллера вспыхнул и тут же погас огненный шарик, и фонарь вдруг дернулся, лопнул, рассыпался мелкими осколками. Сквозь этот тихий звон донеслось знакомое тошнотворное чмоканье.

Есть и другой вариант, еще менее приятный, подумал Николас, стоя в кромешной тьме. Это не сон, а сумасшествие. И ничего удивительного — после всего, что произошло за последние дни. Что ж, по крайней мере в тюрьму за убийство не посадят, будут лечить и, может быть, даже вылечат.

— Что там у вас? — раздался голос Болотникова. — Фонарь грохнули? Какой вы нескладный! Сейчас посвечу.

Что это? Кажется, шорох медленно приближающихся шагов?

Николас попятился назад — туда, где из ямы в полу сочился рассеянный, весь в крупицах танцующей пыли свет.

Вопреки воспитанию и убеждениям, откуда-то из детства или глубин подсознания, пятнистой змеей выполз и третий вариант: привидение.

Фандорин никогда не верил в потусторонние силы, бродячих мертвецов и прочую дребедень, а тут вдруг сделалось невыносимо страшно — до тошноты, до холодной испарины. Что там такое надвигается из темноты?

Николас допятился до пролома и ступил вниз, чтобы дотронуться до живого человека. Схватил Максима Эдуардовича за плечо, потряс.

— Какого черта? Что за… — раздраженно буркнул сидящий на корточках архивист, обернулся и  поперхнулся.

Его лица Николас не видел, потому что фонарь светил вниз, в дыру. Выходит, не выполнил Болотников просьбу коллеги, но сейчас это уже не имело значения.

— Кто это? — резко спросил Максим Эдуардович. — Кого вы привели?

Во всяком случае, это не сумасшествие, понял Фандорин, но облегчения не испытал. Медленно повернулся. Призрак был рядом, на самом краю ямы. Теперь он утратил объемность, превратился в черный силуэт, но это несомненно был фантом Шурика.

Бедный Болотников еще ничего не понял. Кажется, он вообразил, что в подвал проник какой-то бродяга и засердился:

— Как он сюда попал? Кто это? Хороша у нас охрана, нечего сказать. Эй вы, шварцнегеры! — крикнул он во все горло и подавился, потому что потусторонний Шурик сел на корточки и зажал архивисту рот.

Прямо перед собой Николас видел поблескивающие очки привидения,

— Тише, мыши, кот на крыше, — сказал призрак и зашелся тихим смехом.  — Привет, Колян. Классно мы тебя тогда прикололи, да? Ах, прощайте, помираю.

Он захрипел, раздвинул губы, и на подбородок потекла темная струйка. Шурик хмыкнул, выплюнул что-то изо рта, объяснил:

— Гранатовый сок в пакетике. Захватил, чтоб тебя повеселить. А ты, дурачок, купился. Умора!

Затем обернулся к Максиму Эдуардовичу, так и застывшему с прикрытым чужой ладонью ртом.

— Что, гнида, узнал сердечного друга? Узнал. И навалил в портки. Правильное решение. — Шурик убрал руку, брезгливо вытер о рубашку. — Захотел Седого кинуть? Зря, Макс, зря. Сам навел, сам семафорил, немалые бабульки схавал, а после придумал для себя скрысятничать? Обиделся на тебя Седой, жутко обиделся. Вот, велел передать.

С этими словами Шурик быстро поднял руку — не ту, которой только что зажимал Болотникову рот, а другую, с длинной черной трубкой (знакомой, слишком знакомой Фандорину!) — приставил глушителем прямо ко лбу Максима Эдуардовича, и в следующий миг голова архивного Моцарта дернулась, будто задумала сорваться с шеи, а сам доктор исторических наук завалился назад и, ударившись о края люка, исчез в зияющей дыре.

Черная трубка, пахнущая горячим металлом и порохом, повернулась к Николасу. Он зажмурился.

И услышал:

— Не трусь, Колян. Седой тебя с заказа снял. Дыши кислородом — можно.

— Снял? Почему снял? — деревянным голосом спросил Фандорин.

— Понравился ты ему. Говорит, отвязный мужик, пускай живет.

Глаза Николаса уже привыкли к слабому освещению, и теперь он видел лицо убийцы вполне отчетливо: и растянутые в улыбке тонкие губы, и гладкий мальчишеский лоб, и щеки с ямочками.

— Я? Понравился Седому? Но разве мы с ним…

Фандорин не договорил — застонал, кляня собственную тупость. Ну конечно, конечно! Все же так просто!

Он не столько спросил, сколько констатировал:

— Болотников с самого начала работал на вас? Наткнулся на мою статью и сразу побежал к Седому, да?

— Не знаю, на что он там наткнулся, но с Седым они по корешам давно, еще когда Владик на эту самую комиссию бабки отстегивал.

Итак, Седой был спонсором комиссии по поискам библиотеки Ивана Грозного. Вот почему, прочтя статью в британском журнале и поняв, что появился шанс найти Либерею, Болотников обратился за помощью именно к нему. Выманил лопуха-англичанина в Москву, передал его в опытные руки Шурика, а сам занялся изучением письма. Не было у Максима Эдуардовича никакой фотографической памяти — просто грамотка находилась в его руках так долго, что первые ее строки он запомнил наизусть.

А что было потом?

Тоже ясно. Почти сразу же Болотников понял, что в левой половине документа содержатся некие зашифрованные сведения, понятные только знатоку истории рода фон Дорнов. Вот почему Шурик получил от своего шефа приказ прекратить охоту на англичанина, а наоборот, подбросить ему кейс обратно. Более того, Седой решил взять магистра под собственную опеку, для чего и устроил инсценировку с дракой и пальбой — надо сказать, весьма убедительную. План был, что называется, fool-proof¹: запугать Николаса и поставить его в положение, когда ему не к кому будет обратиться за помощью. А тут верное убежище — отсиживайся, сколько хочешь. Полный комфорт, да и полное содействие, если от скуки надумаешь заняться решением некоей головоломки. Если бы подвыпивший Николас не поддался приступу альтруизма, все именно так бы и вышло…

— Значит, Влад и есть тот самый Седой, — горько усмехнулся Фандорин, вспомнив душевную широту чудесного флибустьера. — Почему «Седой»? он же молод.

— Потому что Соловьев, — непонятно ответил Шурик.

Ладно, это было неважно. У Николаса имелся вопрос посущественней.

— В чем перед вами провинился Болотников? Или просто стал не нужен?

— Шибко умный стал. Захотел втихаря, без Седого, банк сорвать. «До развязки еще далеко, и исход проблематичен», — передразнил киллер высокий баритон архивиста. — За лохаря Седого держал. У нас, Коляныч, за это мочат… Чего глядишь? Полезай в очко.

Веселый убийца кивнул на отверстие в полу.

— Давай, давай. Я тебе сверху посвечу. Ну чего встал? По ушам нашлепать?

Фандорин вспомнил небрежную грацию, с которой Шурик некогда ударил его ногой в пах, и стал быстро разматывать лестницу. Утверждение о том, что Седой якобы велел оставить «отвязного мужика» в живых стопроцентного доверия не вызывало. Но разве был выбор?

Зацепил крюки верхней части за доски. Подергал — вроде крепко. Стал спускать конец с грузилом в темноту. Довольно скоро снизу донесся глухой звук, грузило достигло дна. Неглубоко, меньше десяти футов.

Усилием воли Фандорин заставил себя забыть о том, что, вполне возможно, живым из этого подземелья ему уже не выбраться. Тайна все равно оставалась тайной и сейчас, перед лицом смертельной опасности, манила ничуть не меньше, чем прежде.

Что там, во тьме? Неужели кованые сундуки с древними манускриптами?

Ноги коснулись чего-то мягкого, упругого.

Николас посмотрел вниз — благо Шурик подсвечивал сверху фонарем — и вскрикнул. Кроссовка упиралась в грудь мертвого Максима Эдуардовича.

Магистр поспешно шагнул в сторону. Под ногами был не камень, земля. На ней толстый серый слой пыли, почерневшие деревяшки — вероятно, когда-то они были приставной лестницей.

Круг света стал расти — Шурик отвернул фокатор. Да, пол земляной, глинистый. Глина — естественная защита от подземных вод. Устраивать книгохранилище в каком-нибудь ином грунте было бы безумием.

У левой стены лежало что-то широкое, деревянное. Судя по прямоугольной форме и полуутонувшей в пыли бронзовой чернильнице — столешница. Фандорин тронул край доски ногой, и целый кусок рассыпался в труху. А вот и столь же ветхие обломки деревянного кресла. Кусочки стекла, осколки глиняной посуды, несколько пустых пузырьков причудливой формы. Что здесь было — лаборатория? Аптечный склад?

Помещение оказалось не таким уж большим, гораздо меньше верхнего подвала. Никаких сундуков. Вообще ничего, что бросалось бы в глаза. Царство пыли. Даже с потолка свисали серые лохмотья.

Николас захлюпал носом, чихнул — раз, еще раз.

— Доброго здоровьица! — гаркнул сверху Шурик.

Эхо было таким гулким, что Фандорин вздрогнул.

— Есть хабар? — нетерпеливо спросил весельчак, поворачивая фонарь то так, то этак.

Какая-то продолговатая куча на полу.

Присев, Николас смахнул рукой пыль. Скелет! Разинутый зубастый рот. Одежда истлела, лишь в чаше таза блестит медная пряжка, да меж позвонков посверкивают пуговицы. Вот они — «мертвые кости», которых Корнелиус бояться не велел. А все равно жутко.

Чуть в стороне еще какая-то куча, уже поменьше.

Фандорин осторожно разгреб пыль (теперь уже не рукой, кроссовкой).

Волокна грубой сгнившей материи. Рогожа? Пожалуй. Как там было, в письме: «А Замолея под рогожею не имай души спасения ради»?

Что это блеснуло из прорехи нестерпимо ярким сиянием?

— Есть…, — зачарованно выдохнул магистр. — Есть!

— Есть! — с удовлетворением повторил Шурик куда-то в сторону, непонятно к кому обращаясь.

Не прошло и секунды, как сверху донесся сочный звук неясного происхождения, нечто среднее между «шмяк!» и «хрусть!».

Николас обернулся и увидел, как на пол падают очки, а следом за ними свалился и сам Шурик. Он рухнул прямо на неподвижное тело архивиста, перекатился на пол и остался лежать ничком. на  макушке из-под соломенных волос обильно сочилась черная кровь — прямо на глазах Шурик превращался из блондина в брюнета.

Фонарь, однако, не упал, остался, где был — на краю люка. Свет вдруг закачался, стал сжиматься и усиливаться, а потом превратился в узкий и яркий луч, светивший прямо в глаза ничего не понимающему Фандорину.

— Кто это? — крикнул Николас, закрываясь ладонью. — Игорь, Саша, это вы?

Но ответил не один из охранников, а лично начальник департамента безопасности «Евродебета» Владимир Иванович Сергеев:

— Это я, мистер Фандорин. Ваш ангел-хранитель.

Николасу послышалась в голосе полковника насмешка. С чего бы?

— По-моему, он убит, — сообщил Сергееву магистр. — Вы не рассчитали удар. Чем это вы его?

— Да вот этим, — ответил невидимый Владимир Иванович, и рядом с Фандориным брякнулось об пол что-то металлическое. Обломок трубы с мокрым пятном на зазубренном конце.

Во всем этом было что-то странное.

— А где ваши сотрудники? — спросил Николас. — Я не понимаю, как он мог пройти мимо них незамеченным.

— Ребят я отпустил, пускай поспят, — добродушно откликнулся Сергеев. — Решил, подменю их сам. Ну, что вы там такое нашли, мистер-магистер? Показывайте.

Луч сполз с лица Фандорина, порыскал туда-сюда и остановился на истлевшей рогоже, из-под которой снова замерцали веселые искорки.

— Вот она, голубушка, — пробормотал полковник. — Невелика, да знать ценна, если Седой из-за нее на уши встал.

— Так вы все знали? — тупо спросил Николас. — И Иосиф Гурамович, выходит, тоже?

Сергеев свесился в дыру пониже, и теперь его лицо подсвечивалось сбоку — черно-белое и жуткое, как маска злодея из театра Но.

Беззвучно, с придыханием рассмеявшись, Владимир Иванович сказал:

— Сосо ничего не знает, он — козел, а в этом мире, дорогой сэр, козлам не светит. Вот Седой, тот орел. Профессионал всегда знает, на чьей стороне ему быть, особенно если нужно выбирать между орлом и козлом.

— Так вы работаете на Седого?! Но… но зачем же вы тогда убили Шурика?

— Полковник Сергеев будет на стреме стоять, а весь навар достанется Шурику? — хмыкнул глава безопасного департамента. — Нашли шестерку. Да если б не я, хрен бы Седой узнал, что за банкет намечен на эту дивную ночь.

Откуда, откуда такая осведомленность? — мысленно содрогнулся Фандорин. Ответ был на поверхности, постыдно элементарный: жучки. Квартира на Киевской наверняка прослушивалась, коварный полковник был в курсе всех совещаний и обсуждений, только докладывал о ходе поисков не своему шефу, а его противнику.

Я пешка, подумал магистр. Меня использовали, мной вертели, как хотели. Алтын была права: я ежик в тумане.

И все же не все здесь было ясно.

— Неужто вы думаете, Сергеев, что Владик, то есть Седой, простит вам убийство своего верного помощника?

Владимир Иванович снова тихонько засмеялся — так, словно только что вспомнил и собрался рассказать остроумный анекдот.

— А Шурика укокал не я, а вы. Вы-с, вы и убили-с, прекрасный сэр. Тюкнули душегуба железякой по кумполу. Седой знает, какой вы шустрый, он поверит. А железяка вон она — между вами и Шуриком валяется. Но тут вовремя подоспел молодчага Сергеев и прострелил мистеру Фандорину его глупую английскую башку. Вы в какой глаз оливку предпочитаете — в правый или в левый?

— Влад не поверит! — закрылся ладонью от луча Николас. — Он знает, что я не способен убить человека ударом сзади! У вас ничего не выйдет! Соловьев не идиот, он в людях разбирается, и вы за все ответите!

Сергеев задумался.

— Хм, а ведь верно. Владик — парень дотошный. Пожалуй, и пальчики с железки снимет, и экспертизу, чего доброго, закажет. Спасибо за толковый совет, мистер Фандорин. Сосо говорил мне, что вы — просто кладезь мудрости.

Внезапно голос полковника изменился — стал жестким, властным:

— А ну, живо взял трубу, биг бен долбаный! Вмажь ему по затылку — да со всей силы, чтоб тебе на рукав ошметки полетели!

Николас ответил короткой идиомой из фольклорного блокнота, означавшей отказ в самой грубой и категоричной форме.

Из черного квадрата метнулась молния, а грохот от выстрела в замкнутом помещении был таким, что магистр зажал уши руками и согнулся пополам. в первый миг ему показалось, что это барабанные перепонки, в полном соответствии со своим названием, вдарили чересчур разухабистую дробь и, не выдержав нагрузки, немедленно лопнули.

Когда к Николасу вернулся слух (а произошло это через полминуты, не раньше), оказалось, что Владимир Иванович не молчит — излагает аргументы в пользу своего предложения:

— …мастер спорта по стрельбе, — говорил отставной полковник. — Четыре раза призы по управлению брал. С пятидесяти метров пулю в обручальное кольцо кладу. Следующую пулю, падаль ушастая, ты получишь в локоть левой руки, в лучевой нерв. Ты не представляешь, какая это боль. Выть будешь, по полу кататься. А, спрашивается, зачем? Я ж тебя все равно живым отсюда не выпущу. Давай, бери железяку. Скорей отмучаешься.

Фандорин инстинктивно обхватил локти ладонями и метнулся в сторону из освещенного пятна, но луч в два счета нашел его.

— А особенно я люблю сажать по движущейся мише…

Сергеев так зашелся в смехе, что аж захрипел. Фонарь качнулся, вывернувшись вбок, осветил лицо полковника, и стало видно, что глаза у Владимира Ивановича удивленно выпучены, а сам он свешивается из дыры как-то слишком уж отчаянно, будто кто-то придавил его сверху ногой.

Зычный, уже однажды слышанный Николасом голос с сильным грузинским акцентом проревел:

— Сосо — козел? Это ты козел, оперюга поганый!

— Зачем грубо говоришь, Гиви? — послышался другой голос, тоже с акцентом, но только совсем легким. — Ты теперь банковский работник, будешь начальником департамента. Нехорошо, дорогой, отвыкай.

Иосиф Гурамович Габуния, Большой Сосо — собственной персоной, а с ним, надо полагать, бойцы его тайного «Эскадрона». Господи, каких еще сюрпризов следует ждать этой нескончаемой ночью?

— Иосиф Гурамович! — заизвивался Сергеев, тщетно пытаясь вывернуться. — Скажите ему, чтобы убрал ногу с моей спины. Я все объясню! Тут сложная двойная игра с подставкой по резидентуре. Я провел многоходовую комбинацию, вышел на Седого, и теперь он у нас в кармане. Как раз сегодня собирался завершить операцию и обо всем вам доложить. Результат блестящий. Теперь я знаю, в чем состоял…

Не умолкая ни на секунду, предприимчивый полковник, рукой с фонарем упиравшийся в край дыры, умудрился другую руку — с пистолетом — незаметно просунуть себе подмышку. Фандорин, наблюдавший за этим маневром снизу, хотел было крикнуть кавказцам, чтобы остереглись, но передумал. Пусть эти пауки сами разбираются, кто у них в банке под названием «Евродебет» сильней. Личные перспективы некоего магистра при любом исходе выглядели незавидными.

Владимир Иванович резко повернулся, просунув руку как можно дальше,  — вероятно, хотел проделать в свирепом Гиви вертикальное отверстие, но «эскадронец» и сам был не дурак. Сверху донесся громкий хлопок, и полковник, так и не успев нажать на спусковой крючок, полетел головой вниз. Труп сделал свечку, ударился о землю и, совершив нелепый кувырок, растянулся во весь рост.

Упал и фонарь, но не разбился и не погас. Однако магистра сейчас интересовал не столько источник света, сколько средство самообороны — в руке мертвого Владимира Ивановича чернел компактный, короткоствольный пистолет.

Фандорин сделал быстрое движение и тут же услышал сверху выразительное цоканье:

— Це-це-це. Нэ надо, да?

Получалось, что с самообороной ничего не выйдет — треклятый Гиви слишком хорошо знал свое ремесло. Делать было нечего и деваться некуда, Николас был заперт в пыльном склепе, где компанию ему составляли один древний скелет и три свежих покойника.

— Здравствуйте, Николай Александрович, — поздоровался с затравленным магистром невидимый Габуния. — Сколько у вас сегодня приключений. Раз уж вы там, внизу, давайте поглядим, из-за чего столько народу положили. Ужас какой — просто половецкое побоище. Ну, что там у вас за клад такой?

Что ж, подумал Николас, в конце концов не самый ужасный финал. Рановато, конечно, но это уж как на роду написано. Со стороны Большого Сосо даже гуманно, что он дает приговоренному возможность удовлетворить перед смертью любопытство. Разве не для того рождается человек — удовлетворить любопытство, узнать некую тайну и потом умереть?

Экклезиастическое философствование бедного магистра объяснялось тем, что он вдруг почувствовал себя смертельно усталым. В самом деле, сколько можно подвергать психику и нервную систему перепадам между обреченностью и надеждой? Готовился умереть от руки балагура Шурика — спасся. Думал, что примет смерть от вероломного полковника — опять пронесло. Пронесло, да не вынесло. Теперь уж надеяться больше не на что.

Молча, не снисходя до каких-либо объяснений и тем более молений о пощаде, Фандорин поднял фонарь и приблизился к прогнившей рогоже. Стянул ее в сторону и ахнул.

На земляном полу лежала большая книга в редкостной красоты серебряном окладе, сплошь выложенном желто-красно-бурыми каменьями. Серебро от времени почернело, но шлифованные самоцветы  — а их тут были сотни — заиграли, засверкали отраженным светом.

— Ай, фотоаппарата нет! — раздался с потолка восхищенный голос Большого Сосо. — Какая картинка!

Николас осторожно раскрыл тяжелую обложку, увидел пергаментный титульный лист с выцветшими (а некогда, вне всякого сомнения, золотыми) греческими буквами ручного тиснения:

Трепет и восторг переполнили душу магистра, забывшего в этот волшебный миг и о направленном ему в спину дуле, и о страшных событиях последнего часа, и о скорой неминуемой смерти.

Этой книги касалась рука Корнелиуса фон Дорна! Что может быть такого уж страшного в древнем математическом трактате? Почему Корнелиус в своем письме дважды заклинает сына не трогать фолиант? Сейчас тайна будет раскрыта. Какое счастье, что манускрипт написан именно на долговечном пергаменте, а не на бумаге.

Он перевернул лист и вскрикнул. Увы, все остальные страницы были не пергаментные и даже не бумажные, а папирусные, и от неправильного хранения совершенно истлели, превратились в труху! Текст погиб безвозвратно!

Николас склонился низко-низко. Сквозь дыру, проеденную временем, проглядывало несколько уцелевших строчек. Кажется, древнееврейские письмена?

Забывшись, магистр придвинул книгу поближе к стоявшему на полу фонарю, и прямоугольник иссохшего папируса, очевидно, сохранявший форму лишь из-за неподвижности, рассыпался кучкой праха. Остался только оклад да пергаментный титул, очевидно, присоединенный к книге в более позднее время.

Всего одна книга? Николас разочарованно огляделся по сторонам. А где же вся Либерея?

Из земли, где только что лежала передвинутая книга, торчал какой-то кусок дерева или, скорее, корня. А более ничего. Совсем ничего.

Все понятно, уныло подумал Фандорин. Корнелиус, разумеется, был небольшим грамотеем — да и с чего бы мушкетерскому капитану разбираться в книгах и мудреных словах? Он плохо себе представлял смысл термина «либерея» — полагал, что это означает просто «книга», а не «собрание книг». Добыл где-то (вероятнее всего у того же Артамона Матфеева) том из коллекции Иоанна Грозного, древний и в драгоценном окладе. Этакий фолиант и в семнадцатом веке стоил баснословных денег. Перед тем, как отправиться в ссылку вслед за своим начальником, фон Дорн припрятал свою добычу, надеясь, что опала продлится не вечно, а если даже помилования и не будет, то «Иванова Либерея» (в смысле — «книга из библиотеки царя Ивана») достанется хотя бы его потомку. Далекий от книжности капитан не знал, что без герметизации папирус долго в подземелье не продержится. Да и, скорее всего, его вообще интересовал не текст, а великолепный оклад.

Что означают слова «не имай души спасения ради» и еще потом, ближе к концу, «да любопытства своего не пытай Христа Господи ради и нипочему Замолея того не имай»? Быть может, книга была краденая и Корнелиус предостерегал сына от попытки выставить фолиант на продажу? Это, увы, не исключено. Капитан был обычным искателем приключений, прибывшим в Россию на поиски богатства. Вряд ли он побрезговал бы взять то, что плохо лежит — например, дорогую книгу из собрания своего покровителя…

— Что это такое? — вывел Фандорина из задумчивости голос банкира. — Что это блестит? Драгоценные камни? Это шкатулка, да?

— Нет, — ответил Николас, не оборачиваясь, и усмехнулся. — Это и есть та самая «Иванова Либерея». Радуйтесь.

— Что-что? — удивился Иосиф Гурамович. — Либерея? Это еще что такое? Книга, что ли? Это вы ее столько времени искали? По улицам ходили, шаги считали, в развалинах рылись. Мне Гиви каждый день докладывал. «Ничего не понимаю, чем люди занимаются», говорил. Что тут у вас, а? Из-за чего Седой такие огороды нагородил?

Непохоже было, что Габуния притворяется. Зачем? И перед кем — перед без пяти минут покойником?

Оставить что ли его, гада, в неведении, подумал Фандорин. Пусть лопнет от любопытства, жирный пузырь. Но мелочиться в эти последние минуты не хотелось, после испытанного разочарования настроение Николаса изменилось — стало строгим и торжественным. Не суетиться, держаться с достоинством. Это единственное, что остается человеку на исходе нескладной, глупо прожитой жизни.

В нескольких скупых предложениях магистр объяснил банкиру, в чем состоял смысл поисков. Смотрел Николас при этом не на черный квадрат, откуда скоро грянет гром смерти, а на радужно искрящийся оклад книги, да на переливчатые отсветы, что придавали мрачному склепу вид сказочной пещеры.

— Тот самый Иван Грозный? — ахнул Сосо. — Скажи, а? Теперь ясно, с чего Седой так завелся. Молодой он еще, на романтику падкий.

Потом Иосиф Гурамович вдруг понизил голос и вкрадчиво сказал:

— Николай Александрович, вы что думаете с обложкой этой делать? Неужели государству будете сдавать, за награду в четверть стоимости? Скажу как финансист: не советую. Я отсюда плохо вижу, но если это у вас там желтые сапфиры, то у нашего государства на 25 процентов стоимости такого клада всей казны не хватит. Даже если это опалы — все равно не дадут. Придерутся к чему-нибудь и надуют, я их знаю. Продайте лучше мне, а? Я вам честную цену дам — треть рыночной. Пускай Седой от зависти лопнет. Соглашайтесь, Николай Александрович. Все равно за границу вам такую штуковину не вывезти.

Тут уж Николас обернулся. Что это — издевательство? Что-то больно изощренное.

— Берите свою Либерею и поднимайтесь сюда, — сказал Сосо. — Светает уже. Гиви сейчас милицию вызовет, нам с вами лучше уехать.

— Я должен вам кое-что объяснить и принести свои извинения, — сказал Габуния, поднимаясь из-за огромного эбенового стола навстречу Фандорину.

Ночью (а вернее, уже на рассвете) разговора не получилось — после перенесенных потрясений магистр был в состоянии, близком к шоку. Выбравшись из склепа в подвал, оттуда во двор, а из двора на улицу, где ждала целая вереница бегемотообразных джипов, Николас почувствовал, что у него кружится голова. Сев на скрипучее кожаное сиденье, Фандорин прислонился виском к  мягкому плечу банкира и провалился в глубокий, обморочный сон, от которого очнулся лишь девять часов спустя в квартире на Киевской. Открыл глаза, увидел на стуле перед диваном неподвижного брюнета с лихо подкрученными усами. Это и был Гиви, уже дважды спасший магистру жизнь.

— Сэйчас чашку кофэ по-тбилисски и поедэм к шефу, — строго сказал командир габуниевского «Эскадрона».

Николас приподнялся на локте, заозирался вокруг.

— Обложку на экспертызу отдали, — объяснил Гиви, не дожидаясь вопроса.

Дальше было все, как он сказал: чашка густого, крепчайшего кофе, холодный душ, гонка на бешеной скорости с мигалкой прямо по разделительной полосе в сторону центра, тихий Гнездниковский переулок, офис «Евродебета». Странно было только одно — в председательский кабинет Фандорина почему-то провели не через секретарский предбанник, как в прошлый раз, а по черной лестнице, через боковую дверку. Николас так и не понял, к чему теперь эта конспирация.

Беседа, стало быть, началась с извинений.

— Я нехорошо с вами поступил, Николай Александрович, — сказал банкир, сокрушенно опустив голову, отчего двойной подбородок сделался тройным. — Я вас использовал. Это могло стоить вам жизни, хотя Гиви и его ребята за вами приглядывали.

— Ребята из «Эскадрона»? — блеснул осведомленностью Фандорин.

Иосиф Гурамович восхищенно закатил глаза, как бы отдавая дань проницательности собеседника.

— Да. Это специальное подразделение, которое я создал, когда узнал, что начальник департамента безопасности завербован моим конкурентом. Получилось очень удобно: Седой думал, что все про меня знает, а сам знал только то, что я подсовывал Сергееву. Ох уж эти кагебешники! Им всегда мало быть исполнителями, обязательно рвутся в кукловоды.

Магистр насупился:

— Вы поручили меня попечению Сергеева нарочно, чтобы посадить на крючок Седого? А ваши люди тем временем следили и за мной, и за Сергеевым.

— И за самим Седым, конечно, — подхватил Габуния. — И видите, как удачно все получилось. Седой остался с носом и при этом без рук: его левая рука, Владимир Иванович Сергеев (большой был грешник, да простит его Господь) отсекла правую руку, нехорошего человека Шурика (этого Господь все равно не простит, так что и просить не буду). Отсекла — и сама отсохла, потому что Гиви нашего полковника застрелил. Жалко, конечно, а как было не застрелить? Ну да ничего, адвокаты у меня первоклассные, они докажут, что это была адекватная самооборона. Разрешение на оружие у Гиви имеется, все честь по чести. Его ребята — вот молодцы — сняли скрытой камерой, как Седой с Сергеевым встречался, и с Шуриком тоже. Пленочка уже в РУБОПе. Пусть покрутится Седой, пусть пообъясняет, что за дела у него были с этим отморозком. Не до «Вестсибойла» теперь будет Владику. Шиш ему с ткемали, а не тендер.

Иосиф Гурамович сладостнейшим образом улыбнулся, а Николас, глядя на приятно округлое, в бульдожью складочку, лицо банкира, испытал чувство, близкое к умилению. Прав мудрый шеф-редактор журнала «Телескоп», задумавший сделать спецномер о цивилизационных процессах в российском бизнесе. Какие ласкающие слух западного человека слова: адвокаты, адекватная самооборона, разрешение на оружие! Никаких «замочить», «закатать в асфальт», «размазать по бамперу». Алтын могла гордиться своим «таргетом».

— Вот как у нас нынче, Николай Александрович, — скромно сказал Большой Сосо, будто подслушав мысли Фандорина. — Все проблемы решаем культурно, по закону. Время пиратов вроде Седого уходит в прошлое. Через три-четыре года их вообще не останется.

— А утаивать клад, принадлежащий государству, это тоже по закону? — не удержался от выпада Николас.

Иосиф Гурамович обиженно надул губы

— Слушайте, нельзя же все сразу. Вчера еще по деревьям лазили и друг друга кушали, а сегодня уже улицу на красный свет не перейди. Постепенно надо, потихоньку. Эволюционным путем. Немножко помухлевать — это можно, это по-людски. А друг друга мочить почем зря — это, извините, уже анахронизм. Я мочить буду, потом меня или моего ребенка замочат? Да! — оживился Габуния и зачем-то кинулся к стенному шкафчику. — У меня великая новость! Сабрина моя ребенка ждет, сама сказала. Мне пятьдесят два года, я думал, никогда уже детей не будет! Представляете — стою перед ней и бормочу, как дурак: «Мой, мой ребенок!» а она, стерва, смеется. «Помучайся, может, и не твой». я помучился, Николай Александрович, ой как помучился. Полночи не спал, все терзался, чей ребенок. Раньше, конечно, я бы еще больше мучился, а теперь немножко попереживал, потом скушал два пирожных и уснул. Это из-за того, что вы мне все про меня объяснили. Мы с Сабриночкой — идеальная пара. Теперь ревную, страдаю, а на душе тепло, хорошо. Спасибо вам. Выпьем за любовь и за маленького Габунию!

И из шкафчика, как по волшебству, явились пузатая бутылка, две рюмки и ваза с шоколадом.

— Я теперь совсем не пью, — сухо произнес Фандорин, не желая показывать, что слова благодарности ему приятны. — И, кстати говоря, хочу сообщить вам, что не могу принять предложение относительно продажи вам книжного оклада. Нужно уважать законы страны, в которой находишься. Так что верните мне обложку, я передам ее представителям городских властей. Я не буду настаивать на том, чтобы вознаграждение мне выплатили немедленно. Можно по частям или потом, через несколько лет, когда российская экономика окрепнет.

Иосиф Гурамович грустно сжевал конфету, несколько раз тяжело вздохнул.

— Ах, Николай Александрович, дорогой, не хотел вас расстраивать, да все равно придется. Возьмите свой оклад, вон он лежит, в коробке из-под сканнера. Эксперты говорят, что обложка представляет историческую ценность — это работа русских мастеров середины шестнадцатого века. А вот материальная цена невелика. Серебро невысокой пробы да несколько сотен камешков. Если быть точным, шестьсот шестьдесят. Было на шесть больше, но они куда-то подевались — вместо них пустые гнезда. Это не желтые сапфиры и не опалы. Строго говоря, это вообще не камни, а шлифованные кусочки вулканического стекла. Наверно, в средневековой Руси оно считалось большой редкостью. А сейчас такого добра у нас пол-Камчатки. Зря, выходит, Седой всю эту кашу заварил.

— Ну и ладно, — не слишком расстроился Фандорин. — Сдам в музей, пусть будет память о Корнелиусе фон Дорне. И статью напишу. Ведь моя находка косвенно подтверждает версию о том, что библиотека Ивана Грозного — не выдумка. Раз книга Замолея существовала в действительности, значит, дабеловский список — не фикция, а документ, заслуживающий доверия. Хоть и не очень большое, а все-таки открытие. Прощайте, господин Габуния. Засиделся я у вас в Москве. Пора домой, в Англию.

Он протянул банкиру руку, но Иосиф Гурамович прощаться не стал, а вместо этого взял магистра за локоть.

— Послушайте, Николай Александрович, зачем вам в Англию? и что за интерес для мужчины делать «не очень большие открытия»? Не ваша это стезя — пыль в архивах глотать и научные книжки писать, ей-богу. Мне Гиви каждый вечер кассеты давал, съемки скрытой камерой. Как вы по улицам ходили, дома рассматривали, в блокнотик писали. Смотрел я на вас — удивлялся. Как подменили англичанина! Такой стал энергичный, увлеченный, счастливый! Про Сулико поет! Сразу видно — человек своим делом занимается. Вы знаете, в чем ваше дело, в чем ваш настоящий талант?

— Нет, — ответил внимательно слушавший Фандорин. — Не знаю. Точнее, знаю, что никакого таланта у меня нет. Как, впрочем, у большинства людей.

— Про большинство людей не скажу — не знаком, а про вас, дорогой Николай Александрович, знаю твердо. Вы мне три таких совета дали, что за них миллиона не жалко. Долларов. Я вам век благодарен буду, клянусь! Кушаю в свое удовольствие и не переживаю — так? — Сосо выставил толстый мизинец и в подтверждение своей искренности немедленно скушал еще одну конфету. — Жена мне козью морду делает, а я только жмурюсь от счастья — так? Впервые в жизни! — Тут был поднят второй палец, безымянный, украшенный массивным золотым кольцом, а там не заставил себя ждать и средний палец, с бриллиантовой печаткой. — И с Богом на лад пошло, честное слово. Я после того разговора с вами молиться перестал. Чего, думаю, лицемерить, если не верю. А сегодня утром, как с Таганской вернулись, вдруг захотелось перед иконой встать и помолиться. Ни за чем — просто так! Ни о чем не просить — ни о тендере, ни о шмендере, ни о возвращении двух миллионов, которые у меня вчера налоговая полиция счерномырдила. Просто помолиться и все. Помолился — и хорошо стало. Вы понимаете, что это значит?

Габуния три растопыренных пальца убрал, а вместо них поднял один, но зато указательный и многозначительно воздел его к потолку.

— Понимаю, — кивнул Фандорин, вспоминая, чем там заканчивается песня про Кудеяра и двенадцать разбойников. Кажется: «Господу Богу помолимся»?

— Ай, ничего вы не понимаете. Вы талант свой не понимаете! У вас, Николай Александрович призвание — людям советы давать. Это самый редкий, самый драгоценный дар! Вы на людей любопытный, вы умеете вмиг себя на место другого поставить, а чутье у вас лучше, чем у моего Жужи. Нет ничего ценней, чем вовремя данный хороший совет. Не нужно вам в Англию! Это дураку везде счастье, а умный человек должен понимать, где ему на свете место. Умный человек должен понимать, что есть понятия «объективно лучше» и «субъективно лучше». Объективно в Англии жить лучше, чем в России — кто спорит. Но именно вам, Николаю Александровичу Фандорину, субъективно лучше здесь. А я вам в этой связи еще одну важную вещь скажу. — Сосо опять поднял палец. — Всему объективному грош цена, значение имеет только то, что субъективно. В Англии вы, дорогой Николай Александрович, закиснете, да и не нужны вы там с вашим даром. Где и давать советы людям, если не у нас, в России. Она и называется так — Страна Советов. И тут я от лирики перехожу к  деловому предложению. — Иосиф Гурамович отодвинул вазу с конфетами, как бы давая понять, что разговор вступает в официальную фазу. — Давайте создадим консультационную фирму нового типа, куда всякий человек, попавший в трудное положение, может обратиться за советом, и ему помогут. Я уже и название придумал: «Палочка-выручалочка». Можно по-английски: «Мейджик уонд». я вам офис сниму, оборудование закуплю — компьютеры там, факсы-шмаксы. Рекламу обеспечу. А главное клиентов буду поставлять, солидных людей. Доходы — пополам, идет?

— Вы с ума сошли! — воскликнул Николас, только теперь поняв, что банкир говорит всерьез. — Что за бред?

— Хорошо. — Габуния успокаивающе поднял ладони. — Вам 65%, мне 35%, но тогда так: когда совет понадобится мне самому, будете давать пятидесятипроцентную скидку. По рукам?

— Да не хочу я жить в вашей России! — задохнулся магистр. — Это опасно для здоровья и психики!

— Ах да, хорошо что напомнили.  — Иосиф Гурамович опасливо покосился на дверь предбанника. — Вас тут одна психованная девица разыскивает, маленькая такая, но жутко злая. Журналистка. Сначала звонила, угрожала. Говорила: «Я знаю, это вы Нику похитили, больше некому. Если с его головы упадет хоть волос, я вас уничтожу». А теперь в офис повадилась ходить. Запретил было в банк ее пускать — так она к входной двери наручниками приковалась, пришлось выдать пропуск, а то клиентов распугивает. Милицию я вызывать не велел — все-таки ваша знакомая, неудобно. Садится в приемной и сидит с утра до вечера, в обед бутерброд ест. Секретарши ее боятся. Неделю уже через черный ход к себе хожу. Вышли бы вы к ней, успокоили. Или вы тоже ее боитесь?

Николас молча развернулся и хотел сразу выбежать в приемную, но сначала все же выглянул наружу через щелку.

Алтын сидела в кожаном кресле, где свободно могли бы разместиться по меньшей мере еще две таких же пигалицы. Брови журналистки были сурово сдвинуты, колени непреклонно сомкнуты. На полу стоял черный рюкзачок.

За двумя столами, сплошь уставленными всевозможной офисной аппаратурой и похожими на неприступные блокпосты, окопались две секретарши, одна постарше, другая молоденькая, но обе чопорные и несказанно элегантные.

— Я вам в сто пятидесятый раз объясняю, — унылым голосом говорила та, что постарше, с прической в виде платинового шлема. — Иосиф Гурамович в командировке, сегодня его тоже не будет.

— Если б он был в командировке, я бы знала, — отрезала Алтын и вдруг впилась глазами в дверь начальственного кабинета — должно быть, заметила щель.

Прятаться дальше не имело смысла.

Николас распахнул дверь и, широко улыбаясь, протянул руку:

 — Алтын, как я рад тебя видеть! Видишь, со мной все в порядке.

Журналистка резиновым мячиком вылетела из кресла и бросилась к Фандорину. Судя по такой эмоциональности, рукопожатия было явно недостаточно. Устыдившись своей британской замороженности, Николас на ходу перестроился и развел руки в стороны, готовый заключить дюймовочку в объятья.

Алтын с разбегу подпрыгнула и со всей силы врезала магистру жестким кулачком в зубы.

— За что?! — взвыл Николас, зажимая ладонью разбитый рот.

— За все! — яростно выкрикнула бешеная татарка. — За то, что сбежал и не объявлялся! За мои слезы! За сто долларов! За «классный перепихон»!

Краем глаза Фандорин увидел, что секретарши так и замерли за своими пультами.

— Но ведь это нарочно! — тоже закричал он, потому что иначе она бы не услышала. — Для маскировки!

Алтын уперла руки в бока, обожгла его ненавидящим взглядом снизу вверх.

— Убить тебя мало за такую маскировку! Я, как дура, переживаю, что он голодный, позвонила маме, попросила, чтобы она ему поесть принесла! Она приходит — там прелестная записочка и сто долларов! Ну и объясненьице у меня потом было!

Врезала магистру еще раз — теперь в живот. Слабее, но все равно ощутимо.

— А это за то, что я ни одной ночи нормально не спала. Ты что, не мог позвонить? Я думала, тебя на свете нет. Думала, ежика совы съели! — Алтын издала странный звук, отчасти похожий на всхлип, но черные глаза при этом остались сухими и все такими же непримиримыми.  — Сижу тут как маньячка с ножом в рюкзаке. Хотела этому жирному борову Сосо брюхо за тебя вспороть!

Она все так же бесслезно всхлипнула, кинулась назад к креслу и достала из рюкзачка хлебный нож, знакомый Фандорину по бескудниковской квартире. Одна из секретарш вскрикнула, другая вскочила на ноги и потянулась к красной кнопке, что неприметно расположилась на стене чуть выше поверхности стола.

Николасу стало невыносимо стыдно. Какой же он эгоист! Да, он позвонил, услышал ее голос, убедился, что жива и успокоился. А каково было ей? Он совершенно об этом не думал. С другой стороны, мог ли он предполагать, что из-за какого-то недовинченного британца Алтын лишится сна и даже замыслит смертоубийство?

Фандорин подошел к маленькой журналистке и дрожащим голосом сказал:

— Я так виноват перед тобой. Сможешь ли ты когда-нибудь меня простить?

— Нет! — злобно ответила она. — Никогда! Наклонись, юшку вытру. Смотреть противно.

Николас, которому не слишком ласково вытирали платком окровавленные губы, смущенно покосился на невольных свидетельниц этой африканской сцены и увидел, что молоденькая секретарша широко-широко раскрыла глаза, а вторая, платиноволосая, убрала руку от кнопки и подает ему какие-то знаки: шепчет что-то, кивает — вроде как подбадривает или даже подгоняет. В каком, собственно, смысле?

Он перевел взгляд на Алтын. Такая маленькая, а такая опасная и непрощающая. Малодушно промямлил:

— Как же мы с тобой будем ..?

Хотел сказать «дальше», но не договорил, потому что она сама сказала — ему нет прощения. Никакого «дальше» у них быть не может. Эта мысль вдруг показалась ему совершенно невыносимой.

Ответ прозвучал неожиданно. Можно даже сказать, загадочно.

Алтын оценивающе осмотрела все два метра николасова роста, покачала головой и вздохнула:

— Да, это будет непросто. Но ничего, как-нибудь приладимся.

Николас решил, что ослышался или же — в силу своей испорченности и неумеренного воображения — неправильно понял, но сзади раздалось прысканье.

Молоденькая секретарша хихикала в ладошку. Зато вторая смотрела на долговязого магистра и маленькую брюнетку со странным выражением, одновременно мечтательным и грустным.

Алтын взяла Фандорина за руку.

— Ладно, Ника, будет публику развлекать. Едем домой.

Он шел за ней по коридору, стараясь делать шаги покороче, и думал: что же там было за слово такое, в письме Корнелиуса? Единственное, которое не сохранилось. «Отодвинь книгу и ….»

Отодвинь — и что?

Приложение
Лимерик, сочиненный Н.Фандориным два месяца спустя, в день бракосочетания

Летят перелетные птицы,
Чтоб вовремя с Севера смыться.
Но я же не гусь,
Я здесь остаюсь.
На кой мне нужна заграница?