— Русские женщины очень хорошие, — с глубоким убеждением произнес слуга. — я предполагал это и раньше, а теперь знаю наверняка.

— Наверняка? — с любопытством спросил Фандорин, разглядывая лоснящуюся физиономию японца.

— Да, господин. Они горячие и не требуют за любовь подарков. Не то что жительницы французского города Парижа.

— Да ведь ты по-русски не знаешь, — покачал головой Эраст Петрович. — Как же ты с ней объяснился?

— По-французски я тоже не знал. Но для объяснения с женщиной слова не нужны, — с важным видом поведал Маса. — Главное — дыхание и взгляд. Если дышишь громко и часто, женщина понимает, что ты в нее влюблен. А глазами надо делать вот так. — он сощурил свои и без того узкие глазки, отчего те вдруг поразительным образом словно заискрились. Фандорин только хмыкнул. — После этого остается немножко поухаживать, и женщина уже не может устоять.

— И как же ты ухаживал?

— К каждой женщине нужен свой подход, господин. Худые любят сладости, толстые — цветы. Этой прекрасной женщине, которая убежала, заслышав ваши шаги, я подарил веточку магнолии, а потом сделал ей массаж шеи.

— Где ты взял магнолию?

— Там. — Маса показал куда-то вниз. — в горшках растут.

— А при чем здесь массаж шеи?

Слуга посмотрел на хозяина сожалеюще:

— Массаж шеи переходит в массаж плеч, потом в массаж спины, потом…

— Ясно, — вздохнул Эраст Петрович. — Можешь не продолжать. Подай-ка лучше сундучок с гримерными принадлежностями.

Маса оживился:

— У нас будет приключение?

— Не у нас, а у меня. И вот еще что, утром я не успел сделать гимнастику, а мне нынче нужно быть в форме.

Японец стал снимать хлопчатый халат, который обычно носил, находясь дома.

— Господин, мы побегаем по потолку или опять будем драться? Лучше по потолку. Вот очень удобная стена.

Фандорин осмотрел оклеенную обоями стену, лепной потолок и усомнился:

— Больно высоко. Тут не меньше двенадцати сяку. Ну да ничего, попробуем.

Маса уже стоял в одной набедренной повязке. На лоб он повязал чистенькую белую тряпицу, на которой красной тушью был выведен иероглиф «усердие». Эраст Петрович же переоделся в обтягивающее полосатое трико, обул каучуковые тапочки, потом немного попрыгал, поприседал и скомандовал:

— Ити, ни, сан!

Оба разом рванулись с места, взбежали вверх по стене и, совсем немного не достигнув потолка, оттолкнулись от вертикали. Сделав сальто в воздухе, приземлились на ноги.

— Господин, я выше добежал — вон до той розочки, а вы на две розочки ниже, — похвастался Маса, показывая на обои.

Вместо ответа Фандорин снова прокричал:

— Ити, ни, сан!

Головокружительный трюк был повторен, и на сей раз слуга, перекувырнувшись, коснулся ногой потолка.

— Я достал, а вы нет! — сообщил он. — и это при том, господин, что у вас ноги значительно длиннее моих.

— Ты сделан из резины, — проворчал слегка запыхавшийся Фандорин. — Ладно, теперь подеремся.

Японец поклонился в пояс и без особой охоты встал в боевую стойку: ноги согнуты в коленях, ступни развернуты, руки расслаблены.

Эраст Петрович подпрыгнул, крутнулся в воздухе и довольно сильно задел не успевшего увернуться партнера носком тапочка по макушке.

— Попадание раз! — крикнул он. — Давай!

Маса сделал отвлекающее движение — сорвал со лба и отшвырнул в сторону свою белую повязку, а когда взгляд Фандорина непроизвольно проследовал за летящим предметом, слуга с гортанным криком прокатился упругим мячиком по полу и ударом ноги попробовал подсечь господина под щиколотку. Однако Эраст Петрович в последний момент отскочил-таки назад, да еще изловчился легонько стукнуть коротышку ребром ладони по уху.

— Попадание два!

Японец ловко вскочил на ноги и засеменил по комнате, описывая полукруг. Фандорин чуть переступал на месте, держа вывернутые ладони на уровне талии.

— Ах да, господин, я совсем забыл, — проговорил Маса, не прекращая двигаться. — Мне нет прощения. К вам час назад приходила женщина. Вся в черном.

Эраст Петрович опустил руки.

— Какая женщина?

И тут же получил удар ногой в грудь. Отлетел к стене, а Маса торжествующе воскликнул:

— Попадание раз! Немолодая и некрасивая. Одежда у нее была совсем черная. Я не понял, чего она хочет, и она ушла.

Фандорин стоял, потирая ушибленную грудь.

— Тебе пора бы научиться по-русски. Пока меня не будет, возьми словарь, который я тебе подарил, и выучи восемьдесят слов.

— Хватит и сорока! — возмутился Маса. — вы мне просто мстите! И потом два слова я сегодня уже выучил: мираська, что означает «уважаемый господин» и китайтик — это по-русски «японец».

— Догадываюсь, кто был твоим учителем. Только не вздумай называть «милашкой» меня. Восемьдесят слов, я сказал, восемьдесят. В следующий раз будешь драться честнее.

Эраст Петрович сел перед зеркалом и занялся гримом.

Перебрав несколько париков, выбрал темно-русый, скобкой, с ровным пробором посередине. Опустил свои подкрученные черные усики, поверх приклеил пышные, посветлее, к подбородку прицепил густую бороду веником. Покрасил в соответствующий цвет брови. Подвигал ими туда сюда, надул губы, пригасил блеск в глазах, помял румяные щеки, развалился на стуле и вдруг, словно по мановению волшебной палочки, превратился в хамоватого охотнорядского купчика.

В восьмом часу вечера к немецкому ресторану «Alpenrose»¹, что на Софийке, подкатил лихач: пролетка лаковая, на стальных рессорах, у пары вороных гривы переплетены алыми лентами, спицы на колесах выкрашены охрой. Лихач оглушительно тпрукнул, да еще залихватски щелкнул кнутом.

— Просыпайся, ваше здоровье, доставили в лучшем виде!

Сзади, откинувшись на бархатном сиденье, похрапывал ездок — молодой купчина в длиннополом синем сюртуке, малиновом жилете и сапогах бутылками. На голове гуляки залихватски скособочился сияющий цилиндр. Купец приоткрыл осоловелые глаза, икнул:

— К-куда?

— Куда заказывали, ваше степенство. Она самая «Роза» и есть.

Возле известного на всю Москву ресторана в ряд выстроились извозчики. Возницы смотрели на шумного лихача недовольно — раскричался, кнутом расстрелялся, только чужих лошадей напугал. Один извозчик, молодой парень с бритым, нервным лицом, в глянцевом кожане, подошел к баламуту и сердито напустился на него:

— Ты чё размахался? Не на цыганской ярманке! Приехал и стой себе как все! — а вполголоса прибавил: — Езжай, Синельников. Привез — и езжай, не светись. У меня тут коляска. Передай Евгению Осиповичу, всё по плану.

Купчик спрыгнул на тротуар, пошатнулся, махнул кучеру:

— Вали! Ночевать тут буду.

Лихач щелкнул кнутом и, по-разбойничьи присвистнув, покатил прочь, а загулявший охотнорядец сделал несколько неверных шагов и покачнулся. Бритый тут как тут — подхватил под локоток.

— Давай помогу, ваше степенство. Неровен час оступишься…

Заботливо взял под локоть, зашептал скороговоркой:

— Агент Клюев, ваше высокоблагородие. Вон моя коляска, с рыжей лошадкой. Буду на козлах дожидаться. У черного хода агент Незнамов. Точильщика изображает, в клеенчатом фартуке. Объект десять минут как прибыл.Прицепил рыжую бороду. Какой-то дерганый весь. И при оружии — подмышка оттопырена. А вот это его превосходительство велели передать.

Уже у самых дверей «извозчик» ловко сунул в карман купчине свернутый в осьмушку листок и, сняв картуз, низко поклонился, но на чай не получил и лишь досадливо крякнул, когда перед ним захлопнули дверь. Под насмешки возниц («Что, ухарь, сорвал двугривенный?») поплелся назад к пролетке и понуро влез на козлы.

Ресторан «Альпийская роза» вообще-то считался заведением чинным, европейским. Во всяком случае, в дневное время. В завтрак и обед сюда приходили московские немцы, как торговые, так и служилые. Кушали свиную ногу с кислой капустой, пили настоящее баварское пиво, читали берлинские, венские и рижские газеты. Но к вечеру скучные пивохлебы отправлялись по домам — подвести баланс по учетным книгам, поужинать да засветло на перину, а в «Розу» начинала стекаться публика повеселей и пощедрей. Преобладали все-таки иностранцы, из тех, кто легче нравом и при этом предпочитает веселиться не на русский, а на европейский лад, без пьяного крика и расхристанности. Русские если и заглядывали, то больше из любопытства, а с некоторых пор еще и для того, чтобы послушать, как поет мадемуазель Ванда.

Охотнорядец остановился в беломраморном фойе, икнув, осмотрел колонны и ковровую лестницу, швырнул лакею свой ослепительный цилиндр и поманил метрдотеля.

Первым делом сунул ему беленькую. Потом, обдав коньячным запахом, потребовал:

— Ты мне, немец-перец-колбаса, стол обеспечь, и чтоб не какой у вас так на так пустой простаивает, а какой мне пондравится.

— Народу много-с… — развел руками метрдотель, который был хоть и немец, но по-русски говорил на истинно московский лад.

— Обеспечь, — погрозил ему пальцем купец. — не то забедокурю! И это, где тут нужник у вас?

Метрдотель пальцем подозвал лакея, и скандального гостя со всем почтением проводили в туалетную комнату, отделанную по последнему слову европейской техники: с фарфоровыми стульчаками, водосливом и обзеркаленными умывальниками. Но Тит Титыч немецкими новшествами не заинтересовался, а, велев лакею дожидаться снаружи, вынул из кармана свернутый листок и, сосредоточенно нахмурившись, стал читать.

Это была расшифровка телефонного переговора.

2 часа 17 минут пополудни. Абонент 1 — мужского пола, абонент 2 — женского пола.

А1: Барышня, мне нумер 762… «Англия»? Здесь Георг Кнабе. Прошу позвать госпожу Ванду.

Голос (пол не определен): Сию минуту-с.

А2: Ванда у аппарата. Кто это?

А1: (Помета на полях: «С сего места всё по-немецки»). Я. Срочное дело. Очень важно. Скажите мне одно, делали ли вы с ним что-нибудь? Вы понимаете, о чем я. Делали или нет? Говорите правду, заклинаю!

А2: (после продолжительной паузы): То, что вы имеете в виду, я не сделала. Все произошло само. Но что с вами? У вас такой голос.

А1: Нет, правда не делали? О, благодарение Господу! Вы не представляете, в каком я положении. Это кошмарный сон.

А2: Я очень рада. (Одна фраза неразборчиво).

А1: Не шутите. Все от меня отвернулись! Вместо похвалы за проявленную инициативу — черная неблагодарность. И даже хуже. Может получиться так, что известное вам событие не отдалит конфликт, а наоборот, его приблизит — вот что мне передали. Но ведь вы ничего не сделали?

А2: Я же сказала: нет.

А1: А где склянка?

А2: У меня в нумере. И все так же запечатана.

А1: Я должен у вас ее забрать. Сегодня же.

А2: Я сегодня пою в ресторане и уйти не смогу. И так два вечера пропустила.

А1: Знаю. Я буду. Уже заказал столик. На семь часов. Не удивляйтесь — я буду замаскирован. Так нужно для конспирации. Захватите склянку с собой. И вот еще что, фрейляйн Ванда, в последнее время вы что-то много себе стали позволять. Смотрите, я не тот, с кем можно шутки шутить.

(А2, не отвечая, дает отбой. )

Стенографировал и перевел с немецкого агент Юлий Шмидт.

Внизу косым гвардейским почерком приписка: «Не убрал бы он ее с перепугу, а? Е.О.»

Из туалета купчина вышел явно посвежевший. Сопровождаемый метрдотелем, вошел в залу. Обвел мутным взглядом столы с невозможной белизны скатертями, сплошь в сиянии серебра и хрусталя. Сплюнул на ослепительный паркетный пол (метрдотель только поежился) и наконец ткнул пальцем в стол (слава богу, свободный) возле стены. Слева — два богатеньких студента в компании заливисто хохочущих модисток, справа — рыжебородый господин в клетчатом пиджаке. Сидит, смотрит на сцену, потягивает мозельское.

Если бы не предупреждение агента Клюева, Фандорин нипочем не узнал бы герра Кнабе. Тоже мастер преображаться. Что ж, при его основной профессии это неудивительно.

В зале недружно, но с энтузиазмом зааплодировали. На невысокую сцену вышла Ванда — тонкая, стремительная, похожая в своем переливающемся блестками платье на волшебную змейку.

— Тоща-то, смотреть не на что, — фыркнула за соседним столом полненькая модистка, обиженная тем, что оба студента уставились на певицу во все глаза.

Ванда обвела залу широко раскрытыми сияющими глазами и без предварительных слов, без музыкального вступления, негромко запела — пианист-аккомпаниатор подхватил мелодию уже вдогонку и пошел плести легкие кружева аккордов вкруг низкого, проникающего в самое сердце голоса.

Зарыт на дальнем перекрестке
Самоубийцы труп в песок;
на ним растет цветочек синий,
Самоубийц цветок…

Там я стоял, вздыхая… Вечер
Все сном и холодом облек.
и при луне качался тихо
Самоубийц цветок.

В зале стало очень тихо, потом все разом захлопали, а давешняя ревнивая модистка даже крикнула «браво!». Эраст Петрович спохватился, что, кажется, вышел из роли, но никто вроде бы не заметил неуместно серьезного выражения, появившегося на пьяной физиономии охотнорядца. Во всяком случае, рыжебородый, что сидел за столом справа, смотрел только на сцену.

Еще звучали последние аккорды печальной баллады, а Ванда уже защелкала пальцами, задавая быстрый ритм. Пианист, тряхнув кудлатой головой, скомкал концовку — обрушил все десять пальцев на клавиши, и публика закачалась на стульях в такт разухабистой парижской шансонетке.

Какой-то русский господин, по виду из заводчиков, совершил странную манипуляцию: подозвал цветочницу, взял из корзины букетик анютиных глазок, и, обернув его сторублевой ассигнацией, послал Ванде. Та, не прекращая петь, понюхала букет и велела отослать обратно вместе со сторублевкой. Заводчик, до сего момента державшийся королем, заметно стушевался и два раза подряд выпил залпом по полному фужеру водки. На него почему-то поглядывали с насмешкой.

Эраст Петрович про свою роль больше не забывал. Немного повалял дурака: налил шампанского в чайную чашку, а оттуда в блюдце. Надувая щеки, отпил — совсем чуть-чуть, чтоб не захмелеть, но с громким хлюпаньем. Официанту велел принести еще шампанского (»Да не ланинского, а взаправдышного, моэту») и зажарить поросенка, только непременно живого, и чтоб сначала принесли показать, «а то знаю я вас, немчуру, убоину с ледника подсунете». Расчет у Фандорина был на то, что живого поросенка искать будут долго, а тем временем ситуация так или иначе разрешится.

Замаскированный Кнабе косился на шумного соседа с неудовольствием, но большого интереса к нему не проявлял. Резидент четырежды доставал брегет, и видно было, что нервничает. Без пяти минут восемь Ванда объявила, что исполняет последнюю песню перед перерывом и затянула сентиментальную ирландскую балладу о Молли, не дождавшейся милого с войны. Кое-кто из сидевших в зале утирал слезы.

Сейчас допоет и подсядет к Кнабе, предположил Фандорин и изготовился: упал лбом на локоть, словно бы сомлев, однако прядь с правого уха откинул и, согласно науке о концентрации, отключил все органы чувств кроме слуха. Так сказать, превратился в правое ухо. Пение Ванды теперь доносилось словно бы издалека, зато малейшие движения герра Кнабе отдавались с особенной ясностью. Немец сидел беспокойно: скрипел стулом, шаркал ногами, потом вдруг застучал каблуками. Эраст Петрович на всякий случай повернул голову, приоткрыл глаз — и вовремя: успел увидеть, как рыжебородый бесшумно выскальзывает в боковую дверь.

В зале грянули аплодисменты.

— Богиня! — крикнул растроганный студент. Модистки громко хлопали.

Тихая ретирада герра Кнабе коллежскому асессору очень не понравилась. В сочетании с маскарадом и фальшивой фамилией это выглядело тревожно.

Купчик резко встал, уронил стул и доверительно сообщил веселой компании за соседним столом:

— Облегчиться приспичило. — И, слегка покачиваясь, пошел к боковому выходу.

— Сударь! — подлетел сзади официант. — Туалетное помещение не там.

— Уйди. — не оборачиваясь отпихнул его варвар. — Где жалаем, там и облегчаемся.

Официант в ужасе застыл на месте, а купец, широко ступая, зашагал дальше. Ах, нехорошо. Торопиться надо. Вот и Ванда уж со сцены за кулисы упорхнула.

Перед самой дверью возникло новое препятствие. Навстречу капризному клиенту несли отчаянно визжащего поросенка.

— Вот, как заказывали! — гордо предъявил свой трофей запыхавшийся повар. — Живехонек. Прикажете жарить?

Эраст Петрович посмотрел в охваченные ужасом розовые глазки поросенка и вдруг пожалел бедного малютку, родившегося на свет лишь для того, чтобы угодить в брюхо какого-нибудь обжоры.

Купец рявкнул:

— Мал ишшо, пущай жир нагуляет!

Повар обескураженно прижал к груди парнокопытное, а  самодур, ударившись плечом о косяк, вывалился в коридор.

Так, лихорадочно соображал Фандорин. Направо — это в вестибюль. Значит, службы и уборная Ванды налево.

Бегом бросился по коридору. За углом, в полутемном закутке раздался вскрик, там шла какая-то возня.

Эраст Петрович ринулся на шум и увидел, как рыжебородый, обхватив Ванду сзади, зажимает ей ладонью рот и тащит к горлу певицы узкую полоску стали. Ванда вцепилась обеими руками в широкое, поросшее рыжеватыми волосами запястье, но расстояние между клинком и тонкой шеей быстро сокращалось.

— Стой! Полиция! — осипшим от волнения голосом крикнул Фандорин, и тут герр Кнабе проявил недюжинную быстроту реакции: толкнул барахтающуюся Ванду прямо на Эраста Петровича. Тот непроизвольно обхватил барышню за худые плечи, и она, вся дрожа, вцепилась в своего спасителя мертвой хваткой. Немец же в два прыжка обогнул их и помчался по коридору, на бегу роясь под мышкой. Фандорин заметил, как рука бегущего вынырнула с чем-то черным, тяжелым и едва успел повалить Ванду на пол, подмяв ее под себя. Секундой позже, и пуля пронзила бы обоих. На миг коллежский асессор оглох от грохота, наполнившего тесный коридор. Ванда отчаянно взвизгнула и забилась под молодым человеком.

— Это я, Фандорин! — пропыхтел он, приподнимаясь. — Пустите.

Он вскочил было на ноги, но Ванда, лежа на полу, крепко держала его за щиколотку и истерично всхлипывала:

— За что он, за что? Ой, не бросайте меня!

Выдергивать ногу было бесполезно — певица вцепилась в нее мертвой хваткой. Тогда Эраст Петрович нарочито спокойным голосом сказал:

— Сами знаете, за что. Ну да бог милостив, обошлось.

Он деликатно, но твердо разжал ее пальцы и побежал догонять резидента. Ничего, у подъезда Клюев. Толковый агент, не упустит. Во всяком случае, задержит.

Однако, когда Фандорин выскочил из ресторанных дверей на набережную, оказалось, что дело обстоит из рук вон плохо. Кнабе уже сидел в английской одноместной коляске, так называемой эгоистке, и нахлестывал поджарого буланого конька. Конек замолотил по воздуху передними копытами и взял с места так резко, что немца отшвырнуло на спинку сиденья.

Толковый агент Клюев сидел на тротуаре, зажав руками голову, и между пальцев бежала кровь.

— Виноват, упустил, — глухо простонал он. — я ему «Стой!», а он рукояткой в лоб…

— Вставай! — Эраст Петрович рванул ушибленного за плечо, заставил подняться. — Уйдет!

Сделав над собой усилие, Клюев мазнул по лицу бордовую жижу и боком-боком заковылял к пролетке.

— Я ничего, только плывет все, — пробормотал он, залезая на козлы.

Фандорин в один прыжок оказался сзади, Клюев тряхнул вожжами, и рыжая лошадка звонко зацокала по брусчатке, постепенно разгоняясь. Но медленно, слишком медленно. Эгоистка уже оторвалась шагов на сто.

— Гони! — крикнул Эраст Петрович вялому Клюеву. — Гони!

Оба экипажа на бешеной скорости — мелькали дома, вывески магазинов, остолбеневшие прохожие — вынеслись по короткой Софийке на широкую Лубянку, и тут погоня пошла всерьез. Городовой, что дежурил напротив фотографии Мебиуса, зашелся в негодующем свистке, помахал нарушителям кулаком, но и только. Эх, вот бы телефонный аппарат в пролетку, мимоходом примечталось Фандорину, да позвонить Караченцеву, чтоб выслал от жандармского управления пару колясок наперехват. Дурацкая и несвоевременная фантазия — вся надежда сейчас была только на рыжую. А она, голубушка, старалась вовсю: отчаянно выбрасывала крепкие ноги, мотала гривой, косилась назад безумно выпученным глазом — хорошо ли, мол, не наподдать ли, мол, еще пуще. Наподдай, милая, наподдай, взмолился Эраст Петрович. Клюев, кажется, немного очухался, и, стоя, щелкал кнутом да улюлюкал так, будто по тихой вечерней улице неслась целая Мамаева орда.

Расстояние до эгоистки понемногу сокращалось. Кнабе обеспокоенно оглянулся раз, другой, и, похоже, понял, что не уйти. Когда оставалось шагов тридцать, резидент обернулся, выставил назад левую руку с револьвером и выстрелил. Клюев пригнулся.

— Меткий, черт! Прямо над ухом визгнула! Это он из «рейхсревольвера» содит! Стреляйте, ваше высокоблагородие! По коню стреляйте! Упустим!

— Конь-то в чем виноват? — проворчал Фандорин, вспомнив давешнего поросенка. На самом деле он, конечно, не пожалел бы буланого ради интересов отчизны, да вот беда — не приспособлен «герсталь-агент» для прицельной стрельбы с такого расстояния. Не дай бог, подстрелишь вместо конька самого герра Кнабе, и вся операция будет провалена.

На углу Сретенского бульвара немец снова обернулся и, прицелившись чуть дольше, дунул из ствола дымом. В тот же миг Клюев рухнул навзничь, прямо на Эраста Петровича. Один глаз испуганно смотрел коллежскому асессору в лицо, вместо второго образовалась красная яма.

— Ваше высоко…, — шевельнулись губы и не договорили.

Коляску повело на сторону, и Фандорин был вынужден бесцеремонно оттолкнуть упавшего. Подхватил вожжи, натянул — и в самый раз, а то пролетку разнесло бы вдребезги о чугунную решетку бульвара. Разгорячившаяся рыжая все норовила бежать дальше, но левое переднее колесо зацепилось за тумбу.

Эраст Петрович склонился над агентом и увидел, что единственный оставшийся глаз у того уже не испуганный, а сосредоточенно-остановившийся, будто Клюев рассматривал наверху нечто очень интересное, поинтересней, чем небо и облака.

Фандорин механически потянулся снять шляпу, но шляпы не было, ибо замечательный цилиндр так и остался в гардеробе «Альпийской розы».

Отличный выходил результат: агент убит, Кнабе ушел.

А куда, собственно, ушел? Кроме дома на Каретном резиденту пока податься некуда. Непременно должен туда наведаться, хоть на пять минут — запасные документы прихватить, деньги, компрометаж уничтожить.

Предаваться скорби было некогда. Эраст Петрович подхватил убитого подмышки и выволок из пролетки — посадил спиной к решетке.

— Ты посиди тут пока, Клюев, — пробормотал коллежский асессор и, не обращая внимания на замеревших от ужаса и любопытства прохожих, полез на козлы.

У подъезда красивого доходного дома, где на третьем этаже квартировал представитель банкирского дома «Кербель унд Шмидт», стояла знакомая эгоистка. Буланый, весь в мыле, нервно переступал на месте и мотал мокрой башкой.

Фандорин ринулся в подъезд.

— Стой, куда? — схватил его было за руку мордатый швейцар, но немедленно, без лишних объяснений, получил кулаком в скулу и отлетел в сторону.

Наверху хлопнула дверь. Кажется, как раз на третьем! Эраст Петрович прыгал через две ступеньки. «Герсталь» держал наготове. Стрелять два раза — в правую руку и в левую. Ванду он резал правой, а стрелял левой. Значит, в равной степени владеет обеими.

А вот и дверь с медной табличкой «Hans-Georg Knabe». Фандорин рванул бронзовую ручку — незаперто. Дальше двигался быстро, но с предосторожностями. Руку с револьвером выставил вперед, предохранитель снял.

В длинном коридоре было сумрачно — свет падал только из открытого окна, расположенного в дальнем конце. Вот почему Эраст Петрович, ожидавший опасности спереди и сбоку, но никак не снизу, не заметил под ногами продолговатый предмет, споткнулся и чуть не грохнулся во весь рост. Проворно развернувшись, он изготовился стрелять, но это не понадобилось.

Ничком, откинув одну руку вперед, на полу лежала знакомая фигура в клетчатом пиджаке с задравшимися полами. Мистика, — вот первое, что подумал Эраст Петрович. Он перевернул лежащего на спину и сразу увидел деревянную рукоятку мясницкого ножа, торчавшую из правого бока. Выходило, что мистика не при чем. Резидент был убит, и, судя по пульсирующей из раны крови, убит только что.

Фандорин азартно прищурился и пробежал по комнатам. Там был разгром: все перевернуто вверх дном, книги раскиданы по полу, в спальне белой поземкой витал пух из распоротой перины. И ни души.

Эраст Петрович выглянул в окошко, предназначенное для освещения коридора, и увидел, что прямо под ним — крыша пристройки. Вон оно что!

Спрыгнув вниз, сыщик загрохотал по железу. Вид с крыши открывался замечательный: алый закат над колокольнями и башнями Москвы, и по алому — черная рябь воронья. Но коллежский асессор, в обычное время весьма чувствительный к красоте, на чудесную панораму даже не взглянул.

Странная штука. Убийца исчез, а между тем деться с крыши ему было решительно некуда.

Не на небо же улетел?

Два часа спустя квартиру в Каретном было не узнать. По тесным комнатам сновали сыскные чины, сотрудники из шифровального отдела нумеровали и раскладывали по картонным папкам все обнаруженные бумажки, жандармский фотограф делал снимки трупа в разных ракурсах. Начальство — обер-полицеймейстер, глава секретного отделения губернаторской канцелярии и чиновник для особых поручений — расположились на кухне, ибо обыск там уже завершился.

— Какие соображения у господ сыщиков? — спросил Хуртинский, отправляя в ноздрю понюшку табака.

— Картина ясная, — пожал плечами Караченцев. — Имитация ограбления. Рассчитано на идиотов. Устроили разгром, а ценного ничего не взяли. И тайники не тронуты: оружие, шифровальная книга, технические средства — все на месте. Видно, надеялись, не докопаемся.

— Ап-чхи! — оглушительно чихнул надворный советник, однако пожеланий здоровья не дождался.

Генерал отвернулся от него и продолжил, обращаясь к Фандорину:

— Особенно «правдоподобная» деталь — орудие убийства. Нож взят вон оттуда. — он показал на крючки, где были развешаны ножи разного размера. Один крючок был пуст. — Мол, грабитель схватил первое, что попалось под руку. Чисто немецкая, топорная хитрость. Удар в печень нанесен в высшей степени профессионально. Кто-то подстерегал нашего герра Кнабе в темном коридоре.

— Кто же-с? — спросил Петр Парменович, аккуратно заряжая вторую ноздрю.

Обер-полицеймейстер не снизошел до объяснения, и отвечать пришлось Эрасту Петровичу:

— Вероятно, свои. Б-больше вроде бы некому.

— Перетрусили колбасники, дипломатического конфликта боятся, — кивнул Евгений Осипович. — Ограбление, конечно, фикция. К чему перину-то вспарывать? Нет, это они концы в воду. Нехорошо, майне херрен, не по-христиански — собственного резидента, как свинью на бойне. Но причину паники понимаю. Тут ведь при разоблачении не просто скандалом — войной пахнет. Зарвался капитан генерального штаба, перестарался. Излишнее рвение — штука опасная. Так ему и надо, карьеристу. Однако что ж, господа, наша работа исполнена. Картина смерти генерала Соболева прояснилась. Далее пускай высшее начальство решает. Что с Вандой-то делать?

— Она к смерти Соболева к-касательства не имеет, — сказал Фандорин. — а за свои контакты с германским резидентом наказана достаточно. Чуть жизни не лишилась.

— Не трогать певичку, — поддержал Хуртинский. — Иначе многое всплывет, что не надо бы.

— Итак, — подытожил обер-полицеймейстер, очевидно, прикидывая, как будет составлять рапорт в высшие сферы,  — следствие всего за два дня полностью восстановило цепь событий. Немецкий резидент Кнабе, желая отличиться перед своим начальством, на собственный страх и риск задумал устранить лучшего русского полководца, известного своим воинствующим антигерманизмом и являющегося признанным вождем русской националистической партии. Узнав о предстоящем приезде Соболева в Москву, Кнабе подставил генералу дамочку полусвета, которой вручил склянку с неким сильнодействующим ядом. Ядом агентка не пожелала или не успела воспользоваться. В настоящее время запечатанная склянка у нее изъята и находится в московском губернском жандармском управлении. Смерть генерала произошла вследствие естественных причин, однако Кнабе об этом не знал и поспешил доложить в Берлин о проведенной акции, ожидая награды. Берлинское начальство пришло в ужас и, предвидя возможные последствия такого политического убийства, решило немедленно избавиться от чересчур ретивого резидента, что и было исполнено. Прямых поводов для дипломатического демарша в адрес германского правительства не усматривается, тем более что сам факт покушения отсутствовал. — и Евгений Осипович закончил уже обычным, нерапортным тоном. — Шустрого гауптмана погубило роковое стечение обстоятельств. Туда ему, мерзавцу, и дорога.

Хуртинский поднялся:

— Аминь. Ну, господа, вы тут заканчивайте, а я с вашего позволения откланяюсь. Его сиятельство ждет моего доклада.

До гостиницы Эраст Петрович добрался уже далеко за полночь. В коридоре перед дверью неподвижно стоял Маса.

— Господин, она опять тут, — лаконично сообщил японец.

— Кто?

— Женщина в черном. Пришла и не уходит. Я посмотрел в словаре, сказал, что вы придете неизвестно когда: «Господзин ситяс нет. Потом есчь.» Она села и сидит. Три часа сидит, а я тут стою.

Эраст Петрович, вздохнув, приоткрыл дверь и заглянул в щель. У стола, сложив руки на коленях, сидела золотоволосая девушка в траурном платье и широкополой шляпе с черной вуалью. Было видно опущенные длинные ресницы, тонкий нос с легкой горбинкой, точеный овал лица. Услышав скрип, незнакомка подняла глаза, и Фандорин замер — до того они были прекрасны.

Инстинктивно отпрянув от двери, коллежский асессор прошипел:

— Маса, ты же говорил, немолодая. Ей не больше двадцати пяти!

— Европейские женщины так старо выглядят, — покачал головой Маса. — да и потом, господин, разве двадцать пять лет — это молодая?

— Ты говорил, некрасивая!

— Некрасивая и есть, бедняжка. Желтые волосы, большой нос и водянистые глаза — совсем, как ваши, господин.

— Ну да, — прошептал уязвленный Эраст Петрович, — ты один у нас красавец.

И, еще раз глубоко вздохнув, но уже совсем в другом смысле, вошел в комнату.

— Господин Фандорин? — спросила девушка, порывисто поднимаясь. — Ведь это вы ведете расследование обстоятельств смерти Михаила Дмитриевича Соболева? Мне сказал Гукмасов.

Эраст Петрович, молча поклонившись, вгляделся в лицо незнакомки. Сочетание воли и хрупкости, ума и женственности — такое в девичьих чертах увидишь не часто. Пожалуй, барышня чем-то напоминала Ванду, только в линии рта не было ни малейших признаков жесткости и циничной насмешливости.

Ночная посетительница приблизилась к молодому человеку вплотную, заглянула ему в глаза и дрожащим не то от сдерживаемых слез, не то от ярости голосом спросила:

— Известно ли вам, что Михаила Дмитриевича убили?

Фандорин нахмурился.

— Да-да, его убили, — Глаза девушки лихорадочно блестели. — Из-за этого проклятого портфеля!