Пронзительный, неживой звук электрического звонка донесся до подтаявшего анисиева сознания откуда-то издалека, из-за тридевять земель. Поначалу Тюльпанов даже не понял, что это за явление такое вдруг дополнило и без того неимоверно обогатившуюся картину Божьего мира. Однако встревоженный шепот из темноты привел блаженствующего агента в чувство:

— On sonne! Q’est que ce?¹

Анисий дернулся, сразу все вспомнил и высвободился из мягких, но в то же время удивительно цепких объятий.

Условный сигнал! Капкан захлопнулся!

Ай, как нехорошо! Как можно было забыть о долге!

— Пардон, — пробормотал он, — ту де сюит².

В темноте нащупал свой индийский халат, нашарил ногами туфли и кинулся к двери, не оборачиваясь на настойчивый голос, все задававший какие-то вопросы.

Выскочив в коридор, запер дверь ключом на два оборота. Всё, теперь никуда не упорхнет. Комната непростая — со стальными решетками на окнах. Когда ключ скрипнул в замке, на сердце тоже противно скрежетнуло, но долг есть долг.

Анисий резво зашаркал шлепанцами по коридору. На верхней площадке лестницы заглянувшая в окно коридора луна выхватила из темноты спешащую навстречу белую фигуру. Зеркало!

Тюльпанов на миг замер, пытаясь разглядеть в потемках свое лицо. Полно, он ли это, Анишка, дьяконов сын, брат идиотки Соньки? Судя по счастливому блеску глаз (больше все равно ничего видно не было) — никак не он, а совсем другой, незнакомый Анисию человек.

Открыв дверь в спальню «Ахмад-хана», он услышал голос Эраста Петровича:

— …За все проказы ответите сполна, господин шутник. И за рысаков банкира Полякова, и за «золотую речку» купца Патрикеева, и за английского лорда, и за лотерею. А также за вашу циничную выходку в мой адрес и за то, что я по вашей милости пятый день ореховой настойкой мажусь и в дурацком тюрбане хожу.

Тюльпанов уже знал: когда надворный советник перестает заикаться, признак это нехороший — либо господин Фандорин пребывает в крайнем напряжении, либо чертовски зол. В данном случае, очевидно, последнее.

В спальне декорация была такая.

Пожилая грузинка сидела на полу возле кровати, ее монументальный нос странным образом съехал набок. Сзади, свирепо насупив редкие брови и воинственно уперев руки в бока, возвышался Маса, одетый в длинную ночную сорочку. Сам Эраст Петрович сидел в углу комнаты, в кресле, и постукивал по подлокотнику незажженной сигарой. Лицо его было бесстрастно, голос обманчиво-ленив, но с такими потаенными громовыми перекатами, что Анисий поежился.

Обернувшись на вошедшего помощника, шеф спросил:

— Ну, что птичка?

— В клетке, — молодецки отрапортовал Тюльпанов и помахал ключом с двойной бородкой.

«Дуэнья» посмотрела на триумфально поднятую руку агента и скептически покачала головой.

— А-а, господин евнух, — сказала кривоносая таким звучным, раскатистым баритоном, что Анисий вздрогнул. — Плешь вам к лицу.  — и показала, гнусная карга, широкий красный язык.

— А вам бабский наряд, — огрызнулся уязвленный Тюльпанов, поневоле дотронувшись до своего голого скальпа.

— Б-браво, — оценил находчивость ассистента Фандорин. — Вам же, господин Валет, я бы посоветовал не бравировать. Дела ваши плохи, ибо на сей раз попались вы крепко, с поличным.

Третьего дня, когда на гулянии «княжна Чхартишвили» появилась в сопровождении дуэньи, Анисий поначалу растерялся:

— Вы говорили, шеф, их только двое, Пиковый валет и девица, а тут вон еще старуха какая-то объявилась.

— Сами вы старуха, Тюльпанов, — процедил «принц», церемонно раскланиваясь с встречной дамой. — Это он, наш Момус, и есть. Виртуоз маскировки, ничего не скажешь. Только ноги для женщины великоваты, да и взгляд больно жесткий. Он это, он, голубчик. Больше некому.

— Берем? — азартно прошептал Анисий, делая вид, что отряхивает снег с плеча господина.

— За что? Ну, девица, положим, засветилась на лотерее, и есть свидетели. А этого-то и в лицо никто не знает. За что его арестовывать? За то, что старухой нарядился? Нет уж, он мне, долгожданный, по всей форме должен попасться. На месте преступления, с поличным.

Честно говоря, Тюльпанов тогда счел, что надворный советник мудрит. Однако, как всегда, получилось по-фандорински: попался тетерев на чучелко, и попался по всей форме. Теперь не отопрется.

Эраст Петрович чиркнул спичкой, раскурил сигару. Заговорил сухо, жестко:

— Главная ваша ошибка, милостивый государь, состоит в том, что вы позволили себе шутить шутки с теми, кто насмешек не прощает.

Поскольку арестованный молчал и только сосредоточенно поправлял съехавший нос, Фандорин счел необходимым уточнить:

— Я имею в виду, во-первых, князя Долгорукого, а во-вторых, себя. Еще никто и никогда не позволял себе так нагло глумиться над моей частной жизнью. И со столь неприятными для меня последствиями.

Шеф страдальчески поморщился. Анисий сочувственно покивал, вспомнив, каково приходилось Эрасту Петровичу до тех пор, пока не появилась возможность переехать с Малой Никитской на Воробьевы горы.

— Что ж, провернуто было ловко, не спорю, — продолжил, взяв себя в руки, Фандорин. — Вещи графини вы, разумеется, вернете, причем незамедлительно, еще до начала процесса. Это обвинение я с вас снимаю. Чтобы не трепать в суде имя Ариадны Аркадьевны.

Здесь надворный советник о чем-то задумался, потом кивнул сам себе, словно принимая непростое решение, и обернулся к Анисию.

— Тюльпанов, если вас не затруднит, сверьте потом вещи по списку, составленному Ариадной Аркадьевной, и… отправьте их в Петербург. Адрес — Фонтанка, собственный дом графа и графини Опраксиных.

Анисий только вздохнул, никак более не посмев выразить своих чувств. А Эраст Петрович, видно, рассерженный решением, которое сам же и принял, снова обернулся к задержанному:

— Что ж, вы неплохо позабавились за мой счет. А за удовольствие, как известно, надо платить. Следующее пятилетие, которое вы проведете на каторге, предоставит вам много досуга для извлечения полезных жизненных уроков. Впредь будете знать, с кем и как шутить.

По тусклости фандоринского тона Анисий понял, что шеф взбешен до самой последней степени.

— Па-азвольте, дорогой Эраст Петрович, — развязно протянула (то есть протянул) «дуэнья». — Спасибо, что в момент задержания представились, а то бы я так и считал вас индийским высочеством. Это откуда же у вас, спрашивается, набежало пять лет каторги? Давайте-ка сверим наши арифметики. Какие-то рысаки, какая-то золотая речка, лорд, лотерея — сплошные загадки. Какое все это ко мне имеет отношение? И потом, о каких вещах графини вы говорите? Если они принадлежат графу Опраксину, то почему оказались у вас? Вы что, сожительствуете с чужой женой? Нехорошо-с. Хотя, конечно, не мое дело. А ежели меня в чем обвиняют, требую очных ставок и доказательств. Уж доказательств всенепременно.

Анисий ахнул от подобной наглости и встревоженно оглянулся на шефа. Тот недобро усмехнулся:

— А что же вы тут, позвольте узнать, делаете? В этом странном наряде, в неурочный час?

— Да вот дурака свалял, — ответил Валет и жалостно шмыгнул носом. — Позарился на изумруд. Только ведь это, господа, называется «провокация». Вон и жандармы у вас внизу караулят. Тут целый полицейский заговор.

— Жандармы не знают, кто мы, — не удержавшись, похвастался Анисий. — и ни в каком заговоре не участвуют. Для них мы — азиаты.

— Неважно, — отмахнулся прощелыга. — Вон вас сколько, государственных слуг. И все против несчастного, бедного человека, которого вы сами же и вовлекли в соблазн. Хороший адвокат вас на суде так высечет, что долго чесаться будете. Да и камню вашему, насколько я понимаю, красная цена червонец. Месяц ареста — от силы. А вы, Эраст Петрович, говорите: пять лет каторги. Моя арифметика точнее.

— А как же пиковый валет, положенный вами на кровать при двух свидетелях? — надворный советник сердито ткнул недокуренную сигару в пепельницу.

— Да, это я некрасиво поступил. — Валет покаянно повесил голову. — Можно сказать, проявил цинизм. Хотел на шайку «пиковых валетов» подозрение перевести. Про них вся Москва говорит. Пожалуй, за это мне к месяцу ареста еще церковное покаяние подбавят. Ничего, отмолю грех.

Он набожно перекрестился и подмигнул Анисию.

Эраст Петрович дернул подбородком, словно ему давил воротник, а между тем ворот его белой, вышитой восточным орнаментом рубахи, был широко расстегнут.

— Вы забыли о сообщнице. Она-то с лотереей попалась крепко. И не думаю, что согласится отправиться в тюрьму без вас.

— Да, Мими любит компанию, — не стал спорить арестант. — Только сомневаюсь я, что она станет смирно сидеть в вашей клетке. Позвольте-ка, господин евнух, еще раз на ключик взглянуть.

Анисий, посмотрев на шефа, взял ключ покрепче и издалека показал Валету.

— Да, я не ошибся, — кивнул тот. — Вульгарнейший и допотопнейший замок марки «бабушкин сундук». Мимочка этакий в секунду шпилькой откроет.

Надворный советник и его ассистент сорвались с места одновременно. Фандорин крикнул Масе что-то по-японски — верно, «глаз с него не спускать» или иное что в этом роде. Японец цепко взял Валета за плечи, а что было дальше, Тюльпанов не видел, потому что уже выскочил за дверь.

Они сбежали по лестнице вниз, пронеслись через вестибюль мимо ошалевших жандармов.

Увы, дверь в комнату «Тарик-бея» была нараспашку. Птичка упорхнула!

Застонав, словно от зубной боли, Эраст Петрович метнулся обратно к вестибюлю. Анисий за ним.

— Где она? — рявкнул надворный советник на вахмистра.

Тот разинул рот, потрясенный тем, что индейский принц вдруг заговорил на чистейшем русском языке.

— Живей отвечай! — прикрикнул на служивого Фандорин. — Где девица?

— Так что… — Вахмистр на всякий случай нахлобучил каску и взял под козырек. — Минут пять как вышли. А ихняя провожатая, сказали, еще побудут.

— Пять минут! — нервно повторил Эраст Петрович. — Тюльпанов, в погоню! А вы — смотреть в оба!

Сбежали по ступеням крыльца, промчались садом, выскочили за ворота.

— Я направо, вы налево! — приказал шеф.

Анисий заковылял вдоль ограды. Одна туфля сразу же застряла в снегу, пришлось скакать на одной ноге. Вот ограда кончилась, впереди белая лента дороги, черные деревья и кусты. Ни души. Тюльпанов закружился на месте, словно курица с оттяпанной башкой. Где искать? Куда бежать?

Под обрывом, на той стороне ледяной реки, в огромной черной чаше лежал гигантский город. Он был почти невидим, лишь кое-где протянулись редкие цепочки уличных фонарей, но чернота была не пустая, а явно живая — что-то там, внизу, сонно дышало, вздыхало, постанывало. Дунул ветер, погнал по земле белую труху, и Анисия в его тонком халате пробрало до костей.

Надо было возвращаться. Может, Эрасту Петровичу повезло больше?

Встретились у ворот. Шеф, увы, тоже вернулся в одиночестве.

Дрожа от холода, оба «индейца» забежали в дом.

Странно — жандармов на посту не было. Зато сверху, со второго этажа, доносились грохот, ругань и крики.

— Что за черт! — Фандорин с Анисием, не успев отдышаться после беготни по улице, со всех ног кинулись к лестнице.

В спальне все было вверх тормашками. Двое жандармов повисли на плечах у растерзанного, визжащего от ярости Масы, а вахмистр, утирая рукавом красную юшку, целил в японца из револьвера.

— Где он? — озираясь, спросил Эраст Петрович.

— Кто? — не понял вахмистр и выплюнул выбитый зуб.

— Валет! — крикнул Анисий. — Ну, в смысле, старуха эта!

Маса залопотал что-то по-своему, но седоусый жандарм ткнул его дулом в живот:

— Заткнись, нехристь! Так что, ваше …. — Служивый запнулся, не зная как обращаться к странному начальсту. — Так что, ваше индейство, стоим внизу, смотрим в оба — как приказано. Вдруг сверху баба кричит. «Караул, кричит, убивают! Спасите!» мы сюда. Глядим, этот косоглазый давешнюю старушку, что с барышней была, на пол повалил и, гад, за горло хватает. Она, бедная, «Спасите! — кричит. — Залез вор-китаец, напал!» Этот что-то по-своему бормочет: «Мусина-мусина!» Здоровый, черт. Мне вон зуб выбил, Терещенке скулу свернул.

— Где она, где старуха? — схватил вахмистра на плечи надворный советник, да, видно, сильно,  — жандарм стал белее мела.

— А тут она, — просипел он. — Куда ей деться. Напужалась, да забилась куда-нибудь. Сыщется. Не извольте… Ой, больно!

Эраст Петрович и Анисий безмолвно переглянулись.

<>d— Что, снова в погоню? — с готовностью спросил Тюльпанов, поглубже засовывая ноги в туфли.

— Хватит, побегали, повеселили господина Момуса, — упавшим голосом ответил надворный советник.

Он выпустил жандарма, сел в кресло и безвольно уронил руки. В лице шефа происходили какие-то непонятные перемены. На гладком лбу возникла поперечная складка, уголки губы поползли вниз, глаза зажмурились. Потом задрожали плечи, и Анисий напугался не на шутку — уж не собирается ли Эраст Петрович разрыдаться.

Но тут Фандорин хлопнул себя по колену и зашелся в беззвучном, неудержимом, легкомысленнейшем хохоте.